Взгляд на таджиков
Об истории и душе таджиков и других ирано-язычных народов историками, этнографами и филологами и, конечно же, поэтами написаны тома книг. Но и это капля в море истории, которой не сотни, а тысячи лет. Капля в море истории единого мирового океана с его закольцованными течениями, островами, атоллами, невидимыми берегами и недостижимыми глубинами. Как сказать свое слово об этом древнем народе, чтобы это было и ново, и узнаваемо, и интересно? Я долго ломал над этим голову, впадая то в пафос, то в малодушие. Я решил рассказать о древнем, но живом во всех смыслах народе через встречи своей жизни, о своих личных наблюдениях и ощущениях, о своем опыте общения с живыми и теми, память о которых жива.
Поэтому путешествие своих воспоминаний я хочу начать именно с востока, со стороны восходящего над Таджикистаном солнца. Не только потому, что согласно некоторым историкам предки таджиков пришли в эти горы с востока, из южной Сибири, из Алтая, хотя другие не менее авторитетные ученые считают, что индо-арии пришли из степей Причерноморья. Но и потому, что в изолированных прежде по полгода ущельях на Памире сохранились реликтовые языки и наречия северо-восточных иранцев. Там, на Памире, на крыше мира, в живописных ущельях сказочной красоты между суровых и величавых в своей поднебесной стати гор, живут люди, сохранившие в течение около 3 тысяч лет языки и наречия древней Арианы Ваэджа — Страны ариев. Так называли свою страну восточные арианцы или иранцы, к которым относятся порой далеко разнесенные по времени и пространству саки, тохары, массагеты, сарматы, согдийцы, бактрийцы, парфяне, юэчжи, эфталиты, скифы.
Соседствуя в разные периоды с хунну, предками гуннов, прототюрками, уграми, а также родственными скифам готами и предками славян антами и балтами, восточно-иранские племена, мигрируя, оседая, уступая и завоевывая земли, населяли огромные территории от Китая и юго-восточной Сибири до Причерноморья и Балкан. И оставили для лингвистов, археологов, историков и этнографов немало следов культурной, военной и хозяйственной деятельности на значительной территории Евразии. Памир с его пресными и солеными озерами под самыми небесами представляет собой уникальный архипелаг в океане всемирного потопа и приливах великих переселений народов. В разные периоды истории волны миграции накатывали на эти бастионы и цепи гор, оставляя в расщелинах изумрудный соленый раствор, небесно-лазурные воды муссонов, кристаллы и осколки редких пород.
Увидеть и полюбить
Впервые я оказался на Памире во время гражданской войны в Таджикистане, в 1994-м году. В советское время Горно-Бадахшанская область была закрытой пограничной зоной даже для жителей Таджикистана. Чтобы попасть туда, требовался вызов, пропуск известных органов или спецкомандировка.
Шел второй год гражданской войны в Таджикистане. Два года потрясений, братоубийства и жестокого кровопролития. Два года скитаний и мытарств для сотен тысяч жителей бывшего советского Таджикистана. Два года потерь и страха потерь, два года ностальгии и тоски по родному дому, по близким, прозрачному горному воздуху, чистой ледяной журчащей воде, высокому яркому солнцу.
От войны бежали все, кто мог, кому было куда бежать и кому — не было. Я оказался в холодной декабрьской Москве, а мои родные, друзья и коллеги — кто где. Свыше 100 тысяч таджиков вынуждены были уехать в Афганистан. А Памир принял своих детей, тысячи бадахшанских семей, ехавших и шедших порой пешком в ноябре 1992-го с детьми и скарбом по перевалам из ставшего вмиг чужим и враждебным Душанбе.
Попасть на родину я мог только через Киргизию и Памир. Эта, восточная часть Таджикистана, по территории равная ее половине, горная и труднопроходимая для военных колон, оставалась островком мира.
Уходить в горы в годы лихолетья, видимо, древняя традиция народов Арианы Ваэджа, а потом Согдианы, Бактрии и Таджикистана. Так было во время войн с хунну, так было во время завоевания Согдианы Александром Македонским в середине 4-го века до н.э., потом — при нашествии монголов, потом — при арабах. Так было во времена междоусобных войн многочисленных воинствующих восточно-иранских племен и союзов. Древние города в долинах рек Зарафшан, Аму-Дарья, Сыр-Дарья, Вахш и Варзоб разрушались, а их выжившее население частично ассимилировалось или уходило в степи и другие земли, создавая новые исторические феномены, или спасалось в горах, переходя на натуральное хозяйство в изолированных по полгода снегами ущельях. Поэтому горы для таджика — это и колыбель, и дом родной, и крепость, и лекарство, и пища, и последнее пристанище. Таджикские кишлаки-села можно увидеть из долины на груди исполинов высотой в полнеба, казалось бы, в самых недоступных и неподходящих для селения местах, даже на вершинах гор. Снизу эти селения видятся зелеными пятнами, и кажется невероятным, что они умудрились так высоко забраться и зацепиться на отвесных скалах. Сам путь до них сопряжен с опасностью. Эти села, как крепости и вызов всем, кто хотел бы возвыситься над свободолюбивым народом, для которого быть вдали от любых властей, быть вольным важнее благ и удобств. Впрочем, то место, откуда открывается такой вид, также находится на одной из высоких подушек, небольшой площадке, плато, окруженном дремлющими динозаврами, сказочными дэвами и караванами хребтов. Сам рельеф и ландшафт не могли не повлиять на формирование характера и нрава таджиков. Горы не терпят суеты. Они требуют чистоты помыслов, веры, терпения, упорства, выносливости, мудрости и правдивости, вдумчивости, но и отваги, независимости, чувства собственного достоинства, хорошей реакции и умения принимать решения. Горы таджикские, особенно памирские, самые молодые и высокие в бывшем Союзе. Но любви они не требуют, они ее завоевывают одним своим магическим видом и молчанием, однажды и навсегда.
Увидеть вновь эти горы вопреки всему — что может быть более безумным и рискованным во время идущей на родине войны для человека, который по привычке принимает громады облаков за очертания белоснежных гор везде, где бы ни оказался?
Вот и мои душанбинские друзья-памирцы, зимой 1992 года оказавшиеся в неприветливой, хмурой и неуютной Москве, предпочли все же уехать на Памир, в объезд, через киргизский Ош. В Припамирье шли бои, самолеты со звездами бомбили горные кишлаки, а на самом блокированном войной Памире наступал голод. Но добравшись до родных мест, мои друзья позвонили мне и сказали, что восточная дорога через Киргизию и Ош открыта.
Наш чахт и поздравление Аллаха
Я выбил себе командировку от двух московских газет и сентябрьским днем уже сходил по трапу самолета в Оше. В самолете я познакомился с соседом, который оказался душанбинским памирцем. Он летел на родину предков через Москву. Я рассказал ему о своих делах, он мне — о своих. Он знал моих друзей, поскольку памирцы умудряются знать друг друга и почти безошибочно определять, кто из какого района или рода. Замечу, что до войны население Горного Бадахшана составляло около 200 тысяч человек. Здесь был самый высокий для Таджикистана уровень представительства людей с высшим образованием. Я говорю "памирцы" обобщенно, как называют их остальные таджики и как они сами себя называют. На самом деле на Памире, в изолированных ущельях испокон веков жили шугнанцы, рушанцы, язгулямцы, ишкашимцы, сарыкольцы, бартангцы, мунджанцы, ваханцы. Памироведы насчитывают около 10 языков и диалектов, которые могут быть непонятны представителю соседнего наречия, но все восходят к общей восточно-иранской ветви языков. Исключение составляют диалекты современных ишкашимцев и ванджцев, понятные всем, поскольку они уже говорят на таджикском-фарси.
Горячий плотный пряный воздух Азии ударил в ноздри сразу же, как только я вынырнул из Тушки. Мой попутчик по имени Муборакшо, что можно перевести как Царское Поздравление, быстро сориентировался в Оше. В этот город во время таджикской гражданской войны приходила гуманитарная помощь для голодающих жителей Горно-Бадахшанской области от имама исмаилитов Ага-Хана. Я уже не помню номер ПМК, где базировались грузовики, приходившие порожняком за мукой, чаем и сахаром из областного центра Хорог, но когда мы оказались в этом ПМК, стало понятно, что мы на верном пути. Отовсюду звучала гортанная памирская шугнанская речь, своими переливами похожая на пение иволги, дрозда и жаворонка. Десятки грузовиков. Одни грузились, другие ждали остальных. Экипажи молодых и веселых парней, лежа поверх груза, оживленно перешучивались, подначивая друг друга и взрываясь хохотом. Каждая удачная шутка сопровождалась одобрением слушателей в виде хлопка правой ладонью по правой ладони шутника. Так делают волейболисты после удачного мяча или блока.
Муборакшо быстро нашел машину без пассажиров и договорился с водителем. Из обрывков разговора я понял несколько слов, среди которых особо примечательно слово "чахт". Таджикский аналог этого слова "чап" — "левый". Однако речь идет не о левом заработке. "Чахт" — "левый" — на памирском сленге означает "таджик", то есть — не памирец. Соответственно, "чахтен" — "левые", "неправильные" — это остальные таджики. Надо отметить, что иранская культура в целом является правосторонней культурой. Здесь принято не только здороваться, держать ложку и писать правой рукой, но и подавать, передавать что-либо, и входить в дом с правой ноги. Я замечал, что все таджики, да и я сам тоже, испытывали некоторое неудобство в начале военной строевой подготовки при команде "шагом марш". Я был в недоумении и замешательстве: почему нужно начинать ходьбу с левой ноги? Так вот, памирцы себя — в противоположность остальным таджикам — называют "Ростен", то есть "правые" или "правильные". Впрочем, кроме того я разобрал слово "маш", что значит "наш". Вместе "маш чахт" означало: не беспокойся, это наш, "свой левый".
Индоарии — саки — тохары — бактрийцы —согды — таджики
Этноним "таджики" стал распространяться среди туранцев, или северо-восточных иранцев, саков, согдов и бактрийцев более тысячи лет назад, после арабского завоевания. Современные таджики из всех этимологических версий этого слова предпочитают ту, которая гласит, что "таджик" означает "венценосный", от слова "тадж" — корона, венец. Предполагается, что таджики носили своеобразный головной убор, напоминающий венец. Из всех саков, населявших территории от границ Китая, от Алтая до Причерноморья, именно те, кто жил на территории современного Таджикистана, именовались тысячи лет назад саками тиграхауда — саками, носящими остроконечные шапки. Также остроконечные шлемы носили более поздние скифы. Кроме того, у более поздних саков и родственных им эфталитов был обычай носить обод на голове. У арабов и ряда историков, в том числе советских, бытует иная версия, согласно которой этноним этого ираноязычного народа происходит от арабского корня "тоз" — "быстрый", "скачущий", вернее, от слова "този" — "всадник". Причем, одни полагают, что так восточные иранцы, или туранцы, саки, согды и бактрийцы, называли пришедших с арабами западных иранцев. Другие — что так всех северо- и юго-восточных иранцев стали называть около тысячи лет назад хунну, тюрки, монголы и китайцы, возможно, в связи с тем, что иранцы первыми в регионе приняли ислам и стали его проводниками для неиранского населения на границах своих владений. Так или иначе, и сегодня, спустя 1000 лет после основоположника таджикско-персидской литературы Абу-Абдулло Рудаки, в Таджикистане можно услышать как западно-иранский таджикский-фарси, так и древние дотаджикские восточно-иранские языки, пережившие арабское нашествие и пришествие западно-иранского фарси, на котором говорят таджики. Эти языки так далеко разошлись, что таджики не понимают речь своих памирских братьев, которая на слух таджика похожа на немецкий. Примечательно, что во время гражданской войны кулябские таджики, воевавшие против гармских таджиков и памирцев, называли последних "немцами". Впрочем, гармские, в свою очередь, в шутку называли "немцами" кулябцев.
Большинство таджиков придерживается суннитской ветви ислама и только союзники суннитов-гармцев памирцы являются шиитами исмаилитского толка. Однако это была не религиозная война. Это был кровавый передел остатков рухнувшей в Беловежье советской власти, а вместе с ней и прогнившей системы местной власти.
Классические таджикско-персидские поэты-суфии говорили: если тебе нужна истина, ты доберешься и до Китая. Перефразируя, могу сказать: если вы хотите увидеть самых красивых девушек всех четырех сторон и частей света, отправляйтесь туда, где солнечный свет ближе всего, — в высокогорный Памир. Впрочем, истина и красота — в определенном смысле синонимы. Во всяком случае в поэзии таджиков и персов, даже в ранней, также встречаются мотивы, которые связывают с именем кордовского суфийского учителя Аль-Араби, или Аверроэса, о постижении божественной истины через женскую красоту. Постичь ее не менее сложно, чем по горам совершить путешествие в Китай. К слову, до Китая из Таджикистана рукой подать. Таджикский Памир, или Горно-Бадахшанская область, граничит с Киргизией на юге, Китаем на востоке и Афганистаном на севере. Кроме того тонкий афганский Ваханский коридор отделяет Горный Бадахшан от Пакистана.
Шакароб
Шакароб-таджикское блюдо (диетическое со свежими овощями)
Нам сказали, что выезжаем на рассвете. Мы с Муборакшо зашли в ошскую ошхону-столовую и заказали себе, естественно, единственное блюдо в меню — ош, то есть "плов". Ошхона представляла из себя летнее кафе с топчанами по периметру квадратной твердоглиняной площадки. Это был уже более или менее мирный Ош после киргизско-узбекских столкновений 1990-го года, но, как сказал Муборакшо, киргизы и узбеки уже молятся в разных мечетях. Некоторые топчаны устроились под козырьком кафе, остальные цеплялись за тени деревьев и прикрывались шатром виноградника. Муборакшо предложил выпить киргизской водки, другой не было. От первого знакомства с этим напитком, напоминающим своим вкусом хлористый кальций, меня встряхнуло, как от пятибалльного землетрясения. Но плов и нежные куски баранины с жирком, а также шакароб из помидоров спасли положение.
Слово "шакароб", да и сам салат, заслуживают отдельного отступления. В Москве только в конце лета можно сделать нормальный шакароб, когда помидоры стремительно дешевеют и выбор можно сделать уже не из деревянных толстокожих и безвкусных заморских помидоров, а из дошедших южнорусских или пробившихся чудом среднеазиатских. Итак, "шакар" означает "сахар", это индоевропейский корень, связывающий таджикский, русский, английский, немецкий и большинство других европейских языков. "Об" — почти омоним великой сибирской реки — означает "вода". Итак, "шакароб" — сладкая вода — это не что иное, как салат из помидоров, нарезанных тонкими ломтиками полумесяцем. Режется помидор по направлению к себе, в руке на весу. Так же полукругами мелко, но уже на доске, нарезается лук, добавляется нарезанный кругами сочный острый зеленый стручковый перец, солится, перемешивается — и все. Естественно, никакого сахара в салате нет, но какой сок дает этот салат! Сладкий. Особенно после такой водки. Конечно же, шакароб существовал задолго до появления этого дерзкого напитка, раз уж он пережил легендарную зороастрийскую хаому2 . Просто-напросто сами помидоры в Азии нежны, сочны и сладки, как поцелуй девственницы. И конечно же каждый таджик умеет и любит делать шакароб сам. Помню, в детстве я зачарованно смотрел, как родственники мужчины ловко шинковали лук и морковь рядом с двумя огромными котлами для плова, готовясь к свадьбе одного из моих двоюродных братьев.
При этом для резки овощей и разделки мяса мужчины используют национальные ножи местных мастеров из Чуста или Ура-тюбе. Ножи с длинным, слегка вздернутым кончиком лезвия и ручкой из рога или кости козла или быка. Мой дед, отец моего отца, и мой дядя, и все люди старшего поколения носили такие ножи в кожаных черных ножнах на поясном платке поверх запахивающегося халата- чапана-джома — обычно светло-синего цвета.
На соседнем топчане в ошхоне сидел, степенно вкушая ош-плов, старик с таким ножом на поясе и в таком же точно дедовском чапане. Старик и его спутник сидели, скрестив ноги. На аксакале были черные блестящие мягкие ичиги — сапоги с чистой и яркой, как персик, оранжевой тонкой подошвой. Перед топчаном-тахтой, на освеженной вручную из ведра земле, терпеливо дожидались повернутые носками наружу пара калош и пара сандалий.
Муборакшо предложил выпить еще. Но я отказался. Настроение испортилось, внезапно, как осенняя погода в горах.
"Мука тоже слезай"
Мы переночевали в "гостинице для водителей" и затемно, дождавшись, когда щоферы совершат омовение и утренний намаз, отправились в путь. Если бы я знал, что такое дорога Ош-Хорог, не уверен, решился бы ли я проехать по ней туда и обратно в сентябре, когда на перевалах выпадает первый снег.
Яркое, ослепительно бирюзовое небо вырисовывалось над полями, а вдали уже начинали расти бурые горы. На лобовом стекле у водителя нашего ЗИЛа справа красовался портрет бородатого средневекового философа в белой чалме. А чуть левее — портрет Сталина. Среди памирцев и вообще среди таджиков немало тех, кто симпатизирует "отцу народов". Все помнят, что он очень хорошо отзывался о таджиках и пошел им навстречу, выделив Таджикскую ССР из состава Узбекской и придав Таджикистану в 1929 году статус союзной республики. Впрочем, таджикские историки, такие как Рахим Масов, небезосновательно называют это разделение топорным. Древние города, колыбели согдийской и таджикской культуры, жемчужины Востока и Зарафшанской долины — Бухара и Самарканд, остались в составе Узбекистана. Да и пострадали таджики не меньше других за свой острый язык, за приверженность своей культуре, своей письменности, своим книгам, своей вере. По воспоминаниям моего отца, в Бухаре до начала 40-х годов уничтожали древние фолианты, топили ими печи, рвали на кульки для семечек, для табака-насвая и для пряностей. За сокрытие книг на персидской и арабской графике, которая была отменена, сажали и расстреливали. Тем не менее, сталинистов среди таджикских стариков немало. Наверное, другие просто не дожили. Муборакшо пояснил мне, что седовласый мудрец в чалме на другом портрете — это суфийский шейх памирцев Носир Хисрав. Вообще-то Носир Хисрав родился в на юге Таджикистана, в низовьях Вахша, в Кабодиане, в пятистах километрах от Памира. Этот таджикский поэт и мусульманский теолог XI века принял исмаилизм и, будучи гоним соплеменниками-суннитами, нашел убежище на Памире, где обрел последователей и проповедовал. Мог ли Носир Хисрав предположить, подумал я, слушая Муборакшо, что через тысячу лет, в конце ХХ века памирцев вновь объявят отступниками и немусульманами, но уже прокоммунистические гонители. И что они будут гонимы, как и правоверные сунниты, воинствующими атеистами и объявлены почему-то ваххабитами. Обвинить исмаилитов в приверженности ваххабизму — это, наверное, все равно что православных назвать гугенотами или лютеранами. Удивительно, что и российские, и западные журналисты растиражировали этот бред.
Вот так под лобовым стеклом памирского ЗИЛа оказались рядом портреты диссидента одиннадцатого века и гонителя инакомыслия в веке двадцатом.
Водитель выругался по-памирски и остановил грузовик на обочине. Это был киргизский пост ГАИ.
— Начинается, — пробурчал он. — Теперь через каждые десять километров будут.
К машине подошел шарообразный гаишник и на ломанном русском заговорил:
— А, таджик-боевик, давай один мешок мука слезай, бензин тоже слезай.
Глядя то на свои документы в руках у гаишника, то на него самого и взмахивая правой рукой, наш водитель укоризненно ответил:
— Дорогой, какой слезай? Там же у нас дети голодают!..
— А, таджик-боевик, дети голодные, сам сникерс кушаешь? Я сказал: один мешок мука слезай. Бензин тоже слезай, говорю.
— А как я доеду?
— Если не слезай, совсем не доедешь.
Водитель, ни слова не говоря, полез в кузов и скинул на землю мешок муки. После достал шланг и отлил полведерка топлива.
Он был прав, через несколько минут, на следующем посту такой же арбузообразный гаишник повторил почти то же самое и с той же интонацией. И, глянув на лобовое стекло, спросил:
— Таджик-боевик, а, таджик-боевик, а это чей портрет? Ваш главный боевик, что ли?
— Да нет, — отмахнулся водитель. — Это наш устод Носир Хисров.
— А, это он героин из Афганистана вам посылает?
— Нет, — усмехнулся шофер, — он давно умер.
— А почему: дети голодные, а сами на "Мерседесах" там, в Хороге, ездите? — не унимался скучавший, видно, гаишник.
— Это не мы, а люди Ага-Хана, из гуманитарных организаций.
— Э, не заливай, таджик-боевик. Голодаете, а на джипах ездите, да? Вас послушаешь — у вас все поэты и философы...
Остальные посты мы миновали так же, отваливая по мешку муки. Проехав еще с полчаса молча, водитель остановился у аккуратной нарядной киргизской юрты, которая пристроилась на небольшой зеленой полянке в тени утеса. Недалеко паслись овцы, пофыркивал привязанный к колышку конь. Подошел чабан и после короткого приветствия предложил нам айрана. Моложавая миловидная киргизка, жена чабана в опрятном красно-белом национальном одеянии, поднесла нам косашку — большую пиалу-чашу, к которой мы приложились по очереди. Мне как гостю предложили отведать первому. После водки это был райский напиток.
Холодная, обжигающая влага улучшила настроение. Поблагодарив чабана и его хозяйку, мы отправились с легким сердцем дальше, вверх по горным серпантинам. Сосредоточенные и суровые морщины водителя несколько разгладились. Его орлиный горский профиль приподнялся и стал напоминать философа с портрета. Радостным вздохом мы встретили статую архара на постаменте, означающую, как меня предупреждали, что дальше начинается Таджикистан.
Лунная земля
Мы взобрались на плато. Этот безжизненный ровный ландшафт, впрочем, мне мало напоминал родные края с их хлопковыми полями и виноградниками на фоне сине-белых караванов гор. Я никогда прежде не был на Восточном Памире, в Мургабе. Мургаб (Мургоб) переводится как Куриная вода. Но ни воды, ни кур до горизонта видно не было. К ночи мы добрались до райцентра Мургаб. Его вид произвел на меня удручающее впечатление. Посреди вымершего лунного ландшафта торчали столбы с безжизненно висящими проводами, и в полутьме мрачнели вагончики и ущербные прямоугольники одноэтажных кибиток с плоскими крышами. Машина остановилась в изрытом неасфальтированном дворе, на грунте звонком и твердом, как камень.
В доме, в котором жили памирцы, нас напоили горячим черным чаем и накормили. Здесь я услышал новое для себя слово "чини". Это оказалась таджикская пиала. Не сразу я сообразил, что слово "чини" означает "китайский". То есть, изделия из фарфора в эти края всегда привозили из Китая, в отличие от долинного центрального Таджикистана, где была посуда с севера Таджикистана и из Ферганы. Но чай не помог. В ту ночь в холодной мазанке со щелями в полу я продрог до самых потрохов.
Утром, оглядевшись на улице, я ужаснулся еще больше. Снаружи не было ни деревца, ни кустика. Как в таких условиях могут жить люди?! Это был явно не обычный для меня таджикский пейзаж. Здесь же ничего не растет! Мне объяснили, что большинство небольшого по численности населения составляют киргизы. Высокогорье, разреженный воздух, малое количество осадков, плато, продуваемое всеми ветрами. Все продукты, кроме ячьего и бараньего мяса и молока, завозятся из Оша. Ни помидоров, ни картошки, ни травинки, даже на подоконниках. А яков и овец пасут в степи и в горах, где есть вода и подножный корм.
"До Бога доедем"
По всей длине бесконечной дороги Ош — Хорог с ее коварными перевалами, узкими серпантинами и обрывами на глубине ущелий под солнцем, дождем и снегом ржавеют остовы искореженных грузовиков. Наш водитель Мирзошо, в переводе — ученый или просвещенный царь — сказал, что водители засыпают, устают, теряют концентрацию и улетают в обрыв. То здесь, то там на обочине встречаются пирамидки камешков. В этом месте кто-то ушел к предкам.
Когда-нибудь памирским водителям, которые спасли от голода в годы гражданской войны в Таджикистане 1992-1997 года около 300 тысяч жителей и беженцев в Горном Бадахшане, поставят большой настоящий памятник. Хотя это и не в истинных традициях мусульман сооружать памятники, но ведь кому только не ставили. Ездить по таким, с позволения сказать, дорогам полуголодными по 728 км в одну сторону зимой и летом ради спасения своих сограждан, терпя поборы и унижения, какое же мужество и какую выдержку нужно иметь!
На перевале Акбайтал, что в переводе с киргизского — Белая кобыла, нас так лягнуло, что я решил: это конец. На подъеме внезапно пошел снег, ЗИЛ чихнул и поплыл назад. Водитель с трудом удержал машину на узкой террасе дороги и, доведя донизу, до поворота, велел нам выйти. Он попытался еще раз подняться, уже без разгона, но опять грузовик пополз вниз, теперь уже прямо на нас с Муборакшо. Белокожий Муборакшо был бледным, как снег, когда задний борт машины застыл перед нашими глазами. Нам пятиться было уже некуда, сзади и справа склон горы, слева — поворот и обрыв. Только с третьей попытки ЗИЛ, натужно рыча, взобрался на следующую ступень. Подняться туда по мокрому снегу оказалось нелегко и пешим, без груза муки и ответственности.
О памирских и вообще таджикских водителях-дальнобойщиках ходят легенды. Об их мастерстве и лихачестве. На протяжении всего пути мне столько раз приходилось заглядывать за край обрыва, что один только выход в рейс водителя по такой дороге, где асфальт забыл, как его звали, по мне — совершенное безумие. На одном из подъемов Муборакшо, тоже впервые ехавший на Памир этой дорогой, безадресно воскликнул: "Слушай, мы едем все вверх и вверх, когда спуск будет? Так скоро мы до самого Бога доедем".
Вот и Юрий Визбор посвятил этой дороге несколько песен. В одной из них поется:
Дорог на свете много,
Но выше не найдешь
От города Хорога
В далекий город Ош.
По кручам каменистым —
Смотри не оборвись! —
Машины-альпинисты
Карабкаются ввысь.
Авария и горная болезнь
И все же это случилось. На длинном уклоне с левого перпендикулярного спуска почти в лоб по касательной в нас влепился ГАЗ. Нас с Муборакшо приплюснуло в кабине. Он выбрался сам, меня вытаскивали, отжимали железо от ног. Не прошло и пятнадцати минут, как мы втроем с Просвещенным Царем и Поздравлением Царя уже смеялись по поводу первого испуга и сказанных в этот момент слов, перебрасывая сорокакилограммовые мешки муки на подошедшие и уже тоже полегчавшие грузовики. Мы тепло попрощались с Просвещенным Царем и его ЗИЛом с портретами.
Но к исходу вторых суток путешествия меня настигла еще одна беда — горная болезнь. Головная боль, звон в ушах, будто тебе надели на голову гудящий колокол, тошнота, кровь из носа. К тому же начался снежный буран. Волны черного и мрачного, соленого и безжизненного горного озера Каракуль, что на киргизском — Черное озеро, стали еще более зловещими и рвались на берег, как стая свирепых ротвейлеров. Холод прошивал брезентовую ветровку и меня вместе с ней насквозь. В темноте, плывя против ветра с мокрым снегом, мы нашли "гостиницу для водителей". Это был одноэтажный фанерный барак, облепленный глиной. Флегматичный сторож-киргиз достал откуда-то бутылку водки. Мне предложили это пойло с вездесущими песчинками на пожелтевшем дне пиалы. Песок проскрипел на зубах моей гримасы. Однако оказалось, что это было верное, проверенное средство.
Утро встретило солнечным сиянием и морозцем. Дальше был уже спуск. Начали появляться сначала трава, потом кустарники, потом деревья. Это было уже похоже на родной Таджикистан. Хиленький ручеек справа от дороги постепенно разгонялся в своем беге вниз, набирал силу, пенился на порогах и поворотах и превращался в реку Гунт, который своими изумрудными водами поит Хорог, дает в дома электричество, а потом вливается за Хорогом в пограничную реку Пяндж. Дорога и река часто шли параллельно, и как мы в основном карабкались вверх, она как будто тоже летела к небу и за каждым поворотом росла и набирала мощь. Поскольку в пути делать было нечего, кроме как болтать, смотреть по сторонам и спать, я начать складывать простенький стишок в такт завыванию мотора.
Влюбленный Гунт к тебе стремится —
Поцеловать твои ресницы,
Проникнуть каплей в устье губ,
Узнать, что он все так же люб.
Безумный Гунт к тебе стремится.
Не в македонской колеснице —
Я еду в ЗИЛе Ош — Хорог*
По самой длинной из дорог.
Упрямый Гунт к тебе стремится,
А я считаю единицы:
Подъемы, спуски и столбы —
Пять тысяч верст за миг судьбы.
Молочный Гунт к тебе стремится.
Ты заточи его в темницу,
В тоннель влекущий заключи —
В распадок гор, в мятеж ночи.
Лазурный Гунт к тебе стремится.
Слеза моя, моя зеница,
К тебе гонцом быстрее лани
Летит поток моих желаний.
Священный Гунт к тебе стремится -
Дарвеш*, одетый в каменицу.
Он видит неба рубежи.
Дойдет — зови его ходжи.
Изгнанник Гунт к тебе стремится,
Там в скалах строят гнезда птицы,
Там шаг свой первый из гнезда
Ты не забудешь никогда.
Киргизский гаишник был отчасти прав. Каждый второй таджик за свою жизнь написал хоть пару-другую стихов и если уж не считает себя поэтом, то к поэзии неравнодушен. Вот и новый водитель, совсем юный и чистосердечный, смуглолицый ишкашимец с большими черными глазами по имени Аслишо, что в переводе с таджикского — Истинный Царь, всю дорогу пел, читал стихи Носира Хисрава, Хафиза и Саади. Проехав кишлак Чарсен, что в переводе с шугнанского означает — Обкуренные, мы остановились у родника в местечке Фирдавси — Райский сад, чтобы набрать из источника и попить настоящей воды. До Хорога оставалось уже совсем немного. Позади было четверо суток изнурительного и опасного пути. В Хороге мы расстались как лучшие друзья, будто знали друг друга все три тысячи лет.
"Омин облисполком"
Вечером я уже сидел в доме моих друзей, вполне здоровый и живой. Отец моего друга Ангуршо — акаи Назаршо, Взгляд Царя — выслушав рассказ о моих злоключениях, предложил выпить киргизской водки.
— Теперь ты понял, что такое быть памирцем? Ну, давай, омин облисполком. — И выпил во славу облисполкома.
Для непосвященных, думаю, следует дать пояснение: обычно после слова "омин" — аналог христианского "аминь" — мусульманин говорит "Аллаху акбар". Но акаи Взгляд Царя — не обычный мусульманин, он врач, хирург и коммунист со стажем.
Мне постелили вместе с моими друзьями, сыновьями акаи Назаршо, на топчане во дворе. И так удачно, что всю ночь мне то на грудь, то на живот, то на голову падали груши с высоченного грушевого дерева. Август и на Памире — пора звездопада, а в сентябре вместе со звездами с ярчайшего неба срываются также груши.
Очередное падение груши разбудило меня, и в темноте ветвей я увидел две фигуры. Я растолкал Ангуршо и показал на эти фигуры. Все остальное без перевода понял даже я. Тени одна за другой спрыгнули с дерева и, подбежав к полутораметровому глиняному деволу-забору, без труда перемахнули через него.
— Да спи, не переживай. Это у нас на Памире национальный вид спорта — груши рвать по чужим садам и огородам. Хочешь, завтра мы пойдем, я их узнал. Но у них груши не те.
"Ширчой брез"
По утрам на Памире пьют, вернее, едят ширчой — ширчай. Это традиционный завтрак для памирцев. Впрочем, во время прошедшей гражданской войны ширчай — чай, сваренный в молоке, с покрошенной в него лепешкой — был у многих из них и на обед, и на ужин. Но этот ширчай мне напомнил детство в далеком от Памира кишлаке Варк, где я гостил на каникулах у бабушки. Там я тоже с удовольствием ел по утрам ширчай, сваренный из парного молока, с ломтиками лепешки и непременным кусочком домашнего сливочного масла, всплывающим маленькими солнцами. Однако на Памире тогда масло было дефицитом. Лепешки пекли дома в самодельных печках-тандырах на дровах. За 5 лет войны на дрова было вырублено, не только на Памире, а по всему Таджикистану, множество деревьев, в том числе плодовых. Да и молока в Хороге тоже не было в достатке. Ширчай делали в основном из заварки с добавлением гуманитарного сухого молока от фонда Ага-Хана. В те годы таджики, обычно хлебосольные и запросто заходящие сами к соседям и родственникам, старались воздерживаться от неурочного посещения знакомых. И я впервые увидел, что голодный человек, зайдя в гости по делу, отказывался сесть за стол и разделить трапезу с хозяевами, ссылаясь на то, что торопится по другим важным делам.
На хорогском базарчике цены оказались вровень с московскими. Наутро я купил там мяса, еще чего-то. Выбор был скудный, но ажиотажа не наблюдалось. Вечером мы ели наваристую шурпу с морковью и тыквой. Не исключено, что это была тыква, выращенная по соседству местным школьным учителем. Его имя так и звучало: Кадушо — Царь-тыква. И накануне вечером я видел, с какой гордостью Кадушо с сыном катили колесо огромной оранжевой с зелеными полосками тыквы и водружали ее на тележку.
А на следующий день уже вся семья Ангуршо собирала картошку, впервые посаженную во многих хорогских двориках в первый год гражданской войны. Это была на удивление крупная и вкусная картошка. Здесь, на высоте 2300 метров над уровнем моря, здоровый южный горный климат. Много солнца, но совсем не так жарко и душно в летние месяцы, как в центральном и южном Таджикистане. Хорошо родятся картошка и другие овощи, не говоря о фруктах. Однако из-за высокогорья и более прохладного климата — почти на месяц позже, чем в низовьях, где собирают по два урожая овощей. В мирное советское время многие продукты завозились из центральной части республики: с запада через Гарм и перевал Хабурабад или с юга, из Оша. Теперь памирцам пришлось использовать каждый клочок земли и создавать терраски на любом пятачке под горами, чтобы не умереть с голода.
Памирский Царь-виноград
Тыкву, морковь и мясо, обычно достают из шурпы и кладут или на лепешку или на блюдо. Так удобнее пить бульон шурпы с таджикским горохом — нутом и заедать его мясом и овощами. За дастарханом тем временем звучали шутки и смех. Я услышал новую историю о похождениях моего друга Ангуршо — Царь-винограда. Под всеобщий хохот рассказывала жена Ангуршо — Асалмо, что в переводе — Медовый Месяц.
Дело было так. За стеной в соседнем дворе живет с родителями и детьми разведенная Фариштамо — Фея-Месяц. А в хлеву есть калитка между дворами. Как-то Фея-Месяц принялась собирать виноград, что плетется у забора. Некоторые грозди ее винограда заплелись за персиковое дерево во дворе у Царь-винограда. И вызвался он ей помочь.
— Ах, какой вкусный у тебя виноград, Фариштамо, — сказал Ангуршо, — так бы ел и ел без остановки.
— Да ты и сам Виноград, зачем тебе? — смеясь, ответила Фея-Месяц.
— Но твой виноград слаще во сто крат, — тут же нашелся Ангуршо, цокнув языком о небо, приподняв и натянув лук правой брови и воздев очи к небу.
— Ну, соберу — принесу угостить вас, — пропела Фея-Месяц, нисколько не смущаясь и одаривая Царя-винограда жемчугами улыбки.
— А вот вечером корову доить будешь — и принеси, я к хлеву подойду. В дом не надо, мне одному и то мало будет, — полушутя-полувсерьез сказал, расплываясь в улыбке, Ангуршо. — Смотри, я не шучу, приду за виноградом к тебе.
Жена Ангуршо рассказывала эту историю в лицах, видимо, уже не в первый раз. Это был не премьерный показ: ходы и паузы заучены и перемежались импровизациями. Асалмо была в ударе: поведет бровью, прикроется уголком платочка, сведет и разведет плечи, поправит воображаемые усы и покрутит их правый кончик. Сидя на курпачах на полу, все катались со смеху, и даже дети с недоуменным любопытством выглядывали из-за двери. Один Ангуршо сидел задумчивый и отрешенный.
Словом, Фея-Месяц поведала Медовому Месяцу, что Ангур позвал ее ночью виноград кушать. Медовый Месяц сказала, что ляжет спать пораньше — голова, мол, болит. А как только Царь-виноград из комнаты вышел, в окно вышмыгнула и задами пробралась в хлев. Как говорится, муж в дверь, жена — в окно. И что там было у них в хлеву, о том сказано не было. Но хотела Медовый Месяц дать мужу ведром по голове, да пожалела отца троих своих детей и не дала, а может, и дала. Но ослом похотливым его назвала точно.
Больше всех над незадачливым любовником смеялись его старший брат Карамшо — Царь-капуста и его жена Ширинмо — Сладкий Месяц.
Если бы не юмор людей, которые едва спаслись в этой мясорубке и умудряются жить и смеяться над собой, кто знает, смог ли бы мой народ вынести страшное испытание и остановиться на краю пропасти самоистребления. Известно ли Аллаху, не знаю. Но точно не известно облисполкому. Сколько слез пролито и прилюдно, и в подушку! Сколько женских волос выдрано и посыпано пеплом! Счастливы те, кто не потерял близких в этой братоубийственной войне, кто не мыкался на чужбине, кто не голодал долгими памирскими заснеженными зимами, когда мороз достигал тридцати, а на Восточном Памире, в Мургабе, пятидесяти градусов. Что там померзшие виноградники и вырубленные на дрова сады! Некому было согреть сердце человеческое, потерявшее смысл и веру.
И все же, несмотря ни на что и вопреки всему, каждое утро пешком по длинной каменистой дороге мимо святого места под горой хорогцы и хорогчанки шли по делам, на учебу, навестить близких, просто шли. Нигде и никогда больше я не видел столько красивых людей: гордых и спокойных стариков, сосредоточенных на чем-то детей, девушек и женщин, тополино-, лебедино- и кувшиноподобных, с поразительной красоты чистыми лицами Фей, Медовых и Лучистых месяцев.
И благодарят они не столько облисполком, сколько Аллаха, потомка пророка Мухаммада — своего имама принца Ага-Хана, а также известных земляков своих, которые делали и делают все, что в их силах, чтобы Памир жил, выжил и расцвел, как цветок граната, чтобы сохранились древние языки и обычаи, чтобы в домах Горного Бадахшана были свет и тепло и чтобы там звучал смех.